Поэзия Вячеслава Сухнева

Вячеслав Сухнев родился в 1946 году в подмосковном Перово, сейчас ставшим районом Москвы. Вырос в маленьком городке Николаевск, расположенном на реке Волге. В этом заволжском краю 15-летний Слава начал ездить по степям, описывая для местной газеты быт и проблемы колхозных хозяйств. Отслужив в Алма-Ате, стал работать в газетах Дона, Поволжья и Средней Азии. Затем Вячеслава потянуло на историческую родину, и семь лет он провёл в разъездах по Подмосковью, будучи сотрудником областной газеты. С 1975 г. – член редколлегии газет «Московский комсомолец», «Литературная газета», «Литературная Россия»; с 1990 г. – организатор новой печати Московской обл., главный редактор газет «Подмосковье», «Подмосковные известия» и др.; с 1994 г. – ведущий редактор газеты «Московская правда»; член Союзов писателей СССР и России; автор романов «Встретимся в раю», «В Москве полночь», «Мятеж центурионов» и др. Последние десятки лет — редактор журнала «Стратегия России». За свою жизнь Вячеслав Юрьевич объездил всю страну. И в дорогах писал стихи. Но долго отказывался их публиковать, помня строки чьего-то стихотворения: «До тридцати — почётно быть поэтом, и срам кромешный — после тридцати». Однако, по просьбе поклонников его творчества в 2002 году всё же собрал свою поэзию воедино, благодаря чему увидел свет лирический сборник «Автогеография».

Сборы

Соседи собрались.
За стенкой тихо-тихо.
Дорожный инженер, хозяйственный скворец,
и ухо-горло-нос, бездетная скворчиха,
билетов дождались. Причём в один конец.
Соседи на узлах.
Мурлычет батарея,
Скребётся пегий дождь в туманное стекло.
Не ротшильды, отнюдь, и даже не евреи -
голицынская голь!
А тоже - на крыло...
Всё продали они: бревенчатую виллу,
одышливый москвич и мебель на клею.
Уборщица на днях кота усыновила
и шторы забрала за жертвенность свою.
Угрюмая весна дождями донимает.
Угрюмые вожди с народом не в ладу.
Соседи собрались.
И я их понимаю - 
Они устали жить в обыденном аду,
где время без конца и вера без начала,
где в пламенных речах раздвоенный язык,
где грязные дворы, сортиры и вокзалы,
и руки торгашей, и помыслы владык,
где мается народ в ограде карантина,
пожизненно в тюрьме, не бывши под судом!
Куда же мне лететь,
в какие аргентины,
каким временщикам оставить отчий дом?
Не так уж страшно жить
в эпоху эту волчью,
не страшно умереть, коль свыше суждено,
но
тягостней всего смотреть бессонной ночью
на тёмную страну в ослепшее окно.
В тоскливые часы, когда грехам не спится,
Когда в душе разлад и в сердце кутерьма,
я об одном прошу:
не дай мне, Боже, спиться!
И о другом прошу:
не дай сойти с ума...

***

Какая жизнь - такие новости,
и с очумевшего экрана
ежевечерние хреновости
на стол ползут, как тараканы.
А я сижу капусту кушаю
и угощаюсь рюмкой водки,
и никакой брехни не слушаю
про шашни, башни и подлодки.
Звук выключаю к телематери,
но телесын, о том не зная,
как хрен морской в иллюминаторе,
глазёнки пучит и зевает.
Опять докладывает гадости,
не надо сурдоперевода,
но и без звука мало радости
глядеть на этаких уродов.
Я мыслю, подливая беленькой:
нет ситуации смешнее -
сидит мужик с молчащим телеком
и водку глушит, не пьянея...

Круг

Возле трамвайного круга сирень 
Розовой тучей висит над столицей. 
Всё возвращается. Даже мигрень, 
если, понятно, не опохмелиться. 
Запах сирени, что сводит с ума, 
Не перебить дорогими духами. 
Всё возвращается. Даже зима, 
Если, понятно, живешь не в Майами. 
В долгое лето плывёт небосвод, 
косо метёт тополиная вьюга... 
Всё возвращается. Даже развод, 
если, понятно, не слушать друг друга. 
Если не слышать, 
то, встретившись вновь, 
Не обязательно долго прощаться. 
Всё возвращается. Даже любовь, 
Только бы знать ей, 
куда возвращаться.                                 

Предчувствие холодов

Помедли, ласковое лето, 
не улетай с пустых полей, 
ещё чуть-чуть тепла и света 
на пашню колкую пролей. 
Не угаси моей надежды, 
что август выдался не зря 
и что осенние одежды – 
ещё в листах календаря. 
Пока распахнутые дали 
мне кажут ясный небосвод – 
мороз предбудущей печали 
не часто за душу берет. 
Но с наступленьем непогоды 
сильней колотится в крови 
предощущенье несвободы – 
как неудавшейся любви.                                 

Непогода

Опять взыграла непогода,
мешая с ливнями снега,
и взбаламученные воды
войдут не скоро в берега.
Не скоро солнышко проглянет,
не скоро вымахнет трава
и золотой не скоро станет
моя угрюмая Москва.
Какие пасмурные лица
в себя уткнувшихся людей
на грязных улицах столицы,
на плахах мокрых площадей!
Сегодня снова не досталось
забытой пайки доброты,
и прежде времени усталость
сгибает души и хребты.
В метро, на тряских перегонах,
где мёртвый свет и адский вой,
вповалку спят, как в эшелонах
на полпути к передовой.
И под землёй порой приснится
в минуту редкой тишины
весёлая, как заграница,
Москва,
       пришедшая с войны.

***

Дрожит звезда, вмороженная в лёд 
оконного стекла, а над звездою 
таинственный надменный самолёт 
огни проносит с грохотом и воем. 
Мигает в окнах взорванная мгла, 
сбоят часы под этот рёв знакомый... 
Посадочная трасса пролегла, 
как знак судьбы, почти по крыше дома. 
Звенит стекло от звуковой волны, 
дрожит звезда - ей никуда не деться... 
Конечно, хорошо, что нет войны, 
но отчего же так сжимает сердце?                                 

Весна

Кудрявый укроп просыпается в утренней грядке, 
Застенчивый ветер ведёт молодую зарю. 
Такая погода! 
Хоть что-то в России в порядке, 
хоть что-то ещё не противится календарю! 
Земля под лопатой тихонько ворчит и парует, 
трещит черенок, выгибаясь под ношей песка. 
Такая работа! 
Хоть кто-то в стране не ворует, 
хоть кто-то ещё не боится трудов мужика. 
Канава растёт, собирая ненужную воду, 
как ров крепостной, обнимает она огород. 
Канаву копают – на страх трудовому народу, 
чтоб в грядки с закуской 
не лазал великий народ. 
Сугробы в овраге и к маю растают едва ли, 
но в тёплую почву на взгорке легли семена. 
Зелёным и белым с утра наливаются дали, 
а к вечеру белым и красным нальётся страна. 
По брови нальётся, от умственной жажды страдая, 
привычно затеет высокий пустой разговор, 
но, встав с похмела, разберёт инструменты в сарае 
и к Пасхе поправит 
кладбищенский хлипкий забор.                                 

***

Я видел, как цветут овсы и орхидеи, 
я видел, как растут грибы и батареи, 
как яростно горят закаты и леса, 
как травят якоря и ставят паруса. 
Я душу уберёг ценой потери крова. 
Я знаю даль дорог. 
И знаю силу слова. 
Но странная подчас находит немота -  
тяжелая печать вдруг заградит уста... 
Как старое вино, мерцает чьё-то имя. 
Всё сказано давно. 
И сказано другими.                                 

***

Над пристанью фонарь качается под ветром -  
упрямый мотылёк над огненной волной. 
В динамике хрипит, настроенный на ретро, 
полночный саксофон, угрюмый и больной. 
Полночный саксофон, синкопами тревожа, 
над заводью кружит, как хриплая сова. 
Уха на берегу. 
И мама помоложе. 
Арбузная гора. 
И бабушка жива...                                 

***

Кому же верить в этих палестинах,  
где каждый умник  - шут или урод,  
где всякая развратная скотина 
про нравственность возвышенно орёт, 
где мелкие и сытые пророки, 
где сатанински крупные вожди, 
где льют на непроезжие дороги 
холодные кислотные дожди? 
Я не ломлюсь в распахнутые двери 
и по морозу не ищу траву, 
но сам себе теперь всё меньше верю, 
что до какой-то веры доживу.                                 

***

Чем ближе перевал, тем горы строже.
Кусает ветер каменный карниз...
Осознаёшь, не сдерживая дрожи, 
как высота затягивает вниз.
Зато потом с ладони перевала, 
над городами в сумеречной мгле,
дневной зари высокое начало
ты раньше всех увидишь на земле.
Ты распрямишься радостно и смело,
за горизонт впервые бросишь взгляд...
Зачем штурмуют высь - другое дело.
Над пропастью о том не говорят.

***

Кому-то болдинская осень, 
кому бунтующий Кавказ, 
кому берёзовая просинь, 
кому-то пуля между глаз. 
Так и живём на этом свете, 
влача посильную судьбу: 
кто в кабинете, кто в буфете, 
кто в лазарете, кто в гробу. 
Направо - ангельское пенье 
воров, кастратов и невеж. 
Налево - кончилось терпенье 
и начинается мятеж.                                 

Звезда

Звезда пролетела устало,
растаяла в пепельной мгле - 
и, значит, кого-то не стало
на пасмурной нашей земле.
Такое поверье от века,
от пращуров, живо средь нас:
звезда и душа человека
в единый рождаются час.
Небесная стража высоко
поставлена вровень с судьбой - 
недрёманным пристальным оком
до гроба следить за тобой.
Когда ж истончается, тает
надмирная тайная нить -
звезда, как душа, отлетает...
Ей некому больше светить.
Я видел метель звездопада
над полем, где рано с утра
под вой ошалевшего "града"
в атаку пошла пехтура.
Был бой бестолков и короток,
трещал неприцельный огонь,
и падали звёзды с пилоток,
и сыпались звёзды с погон.
Не все добежали до цели,
но каждый в бою умирал,
чтоб смог отличиться на деле
паркетный шаркун-генерал.
Творец душегубских приказов,
он так и не понял тогда,
что в мёртвых предгорьях Кавказа 
его закатилась звезда.

После Макбета

Ни эшафота, ни расстрела,
но слово судное сказали.
И вот уж сцена опустела
и люстры погасили в зале.
Мы побывали в этой драме
и точками, и запятыми,
сначала грешными скотами,
потом безгрешными святыми.
Не поддавайся всякой страсти,
в особенности страсти подлой.
Не поддавайся всякой власти,
в особенности власти кодла.
Пускай сегодня мир захвачен 
дежурным кодлом людоедов -
конец их страшный обозначен
самой нелепостью победы.

***

Когда, упившись славой допьяна,
в пиру умолкнут барды и поэты,
и я взойду, как поздняя луна,
не видимая в зареве рассвета.

Вячеслав Сухнев.