Вспоминая В. Шукшина
Василий пел хорошо, даже очень, за что и недолюбливали его сотоварищи. Закатив глаза, прикрыв веки, поводя руками, он выводил и вытягивал, не позволяя никому подпевать или, не дай бог, пытаться пристраиваться дуэтом. Компания, как зачастую у нас бывает, в основном практикующая ша-би-моль и непопадающая ни в одну из семи нот, внимательно слушала солиста минуту-другую, затем это ей надоедало – ни подпеть, ни притопнуть – начинала потихоньку наполнять всегда опустошённую «тару» и, шепча про себя: «Давай, Вася», — опрокидывала содержимое во внутрь. Самые трезвые, сквозь пелену тумана, ещё пытались уловить смысл исполняемого песнопения и, возвращая на стол постоянно соскользающий локоть, изредка подбадривали: «Во…!!!» — большинство же уже переключалось на злободневные темы, забыв про романсы и сонеты, пусть и самого Шекспира, пытаясь обратить на себя внимание громкими возгласами: «Это я тебе говорю…», «Ни хрена ты не понимаешь…». Насладившись собственным исполнением, гордый и независимый, как ему казалось, Василий усаживался на своё место, два раза по «сто» приводили его в чувство, близкое к окружающим, и гул голосов прорезал первый вопрос:
— Ну, и кто может сказать: чем высокий баритон отличается от низкого тенора?
Публика на секунду немела, отвлечённая от дел государственных, и не сразу могла реагировать на провокационную тематику:
— Вась, тебе налить?
— Притомился, небось… Закуси вот, давай…
— Василий, ты лучше скажи, ежели у нас парламентское устройство, чего тогда президент…
— Да погоди ты. Василий, держи… За сортано… Давай…
— Сопрано, неуки, — поправлял Василий, ещё осознанно глядя в рюмку, — колоратурное сопрано. Хотя это могут только женщины и кастраты…
На этом месте многие трезвели, никого не интересовал рабочий диапазон от фа первой октавы до ля второй октавы, с женщинами было как-то вобщем-то понятно, а вот…
— Хто, хто…???
— Прошу, плеснуть… — Василий победоносно обводил присутствующих взглядом, эти мгновения стоили того: торжество разума и интеллекта над низменной потребностью плоти к Spiritus vini и оливье.
— Василий Брониславович, просвяти…
Как он ждал этой минуты, минуты заинтересованности и, если хотите, триумфа, пусть над сословием чуть ниже среднего, а точнее намного ниже… Но эти глаза: удивление, оторопь, непонимание, восхищение – «Ну, это ж надо: Василь загнул». Эти руки: то подносящие рюмку ко рту, то отставляющие оную на стол – «Неприлично как-то, когда о высоком… Хотя…». Эти возгласы после сглатывания слюны, или всё же после проталкивания этой горько-сладкой заразы: «Жги, Василь…».
«Ха, ха. Слушай, чернь». Равнодушных не было: даже сплетничавшие на кухне особи иного пола, хороводом обступали лектора. Опёршись обеими руками о кромку стола, откинув голову, оратор начинал:
— Я не буду сегодня проводить параллели или объяснять разницу между сопрано и контральто, кастратом и фальцетом, тем более проводить разборку контртенора в наиболее высокой его тесситуре…
Все дружно наливали по полной. Выжидая исполнения таинства поглощения организмом противопоказанной ему сорокаградусной бурды, Василий успевал перебрать в памяти мгновения своей жизни, теперь уверенно можно сказать – неудавшейся жизни, «эпохальные» вехи которой вспыхивали в его сознании, мелькали, проносились со скоростью курьерского, успевая оставить отпечаток самого значительного.
Сибирская деревня, суматошный отец, постоянно ввязавшийся в любые разборки односельчан, самозабвенно рассказывающий всем и вся о неудавшимся покушении на Гитлера с его участием. Стыд за эти рассказы и понимание того, что враньё должно иметь какие-то границы, иначе начинаешь выглядеть полным идиотом. Бесконечные их ссоры с матерью, кончавшиеся обычно спринтом в магазин и «тайной вечерей», после которой спокойной ночи ожидать уже не приходилось. Школьный хор, где неожиданно и проявился его талант владения низким альтом – вторым из четырёх главных родов человеческого голоса: сопрано, альт, тенор и бас.
«Ну, чисто баба воет, — возмущался отец, попыхивая самокруткой, — аж слушать благодать». Тут же подключалась мать: «Дурак беспалый, ты бы в сельсовет лучше сходил – какое бы направление выхлопотал, мальчонку по музыке пустить надо, а ты – «баба воет». «Сельсовет, сельсовет… — передразнивал отец, — ты же уже сбегала, нажаловалась за «искажение истины», жди теперь «направления».
А «беспалым», вместо «Броньки», отца стали «навеличивать» после несчастного случая, когда он, вместе с 13-ти годовалым Василием, повёл приезжих городских на охоту. Походили по сибирской тайге, довольно удачно постреляли, уже справили отвальную, уже отец, со слезами на глазах, закончил повествование о своём не снайперском выстреле в фюрера (см. В. Шукшин: «Миль пардон, мадам!»), уже начали собираться домой, нет, надо было в последний момент испить из речки холодной водички. Позвав Василия, подержать котелок, отец засунул два пальца в стволы ружья – удобнее держать — и прикладом ударил о перволёдок. Раздался выстрел, одновременно рухнул лёд, отец остался без двух пальцев, а Василий, с тяжелейшим воспалением лёгких, оказался в больнице. Случай был неординарный: из районной больницы юнца переправили в областную, там долго колдовали и предложили по китайскому методу (обмен опытом с ближайшим соседом проводился в ту пору постоянно) пресечь только начинающуюся выработку тестостерона, способствующего образованию отёчности и, возможно в дальнейшем, опухоли. Родители так и не поняли этих научных объяснений – мать всё кивала головой, а отец, после обращения к профессору: «Токмо, чтобы…» — бежал за чекушкой. Что-то иссякали китайцы, что-то соединяли наши, штопали вместе, снова резали, и через два месяца Василий, похудевший и осунувшийся, уже стоял в хоре, и преподаватель недоумённо на него поглядывал: голос у мальчика стал ещё выше.
Как не отнекивался и не открещивался отец от похода в сельсовет за направлением и ходатайством, но получилось, что дар Василия был замечен и оценен без родительского вмешательства, и, уже провожая на учёбу, председатель сельсовета так и сказал: «Как ни велика роль коммунистической партии, но это у тебя, видимо, от бога. Сохрани и преумножь». Отец добавил: «Зря я тебя порол за курево, может, голос бы был как у мужика». Получив от матери подзатыльник, он неловко обнял сына: «Ты это там… ну… Фамилия Пупковых греметь должна».
И была знаменитая «Гнесинка», Академический хор, позднее – вокальное отделение, сольные выступления. Персональные занятия с профессором Гинзбургом, неизменную концовку которых составляло просматривание медицинских освидетельствований и громогласный приговор: «Ну-с, батенька, пожизненный репертуар Генделя или, на худой конец, Россини». Василий краснел, прибегал в общежитие, раздевался и оглядывал себя в зеркало: заметно вытянувшийся за последнее время, ни в пример отцу и матери, с довольно симпатичной мордашкой, с худыми длинными ногами, со шрамами в паховой области, на мошонке и внизу живота – более никаких отличий от сверстников. Он начинал просматривать медицинскую карту, путаясь в непонятных терминах, среди которых более доступной была единственная фраза: «Частичная кастрация». Василий, было, начинал читать литературу по этому вопросу, преступного в этом ничего не находил, да и каких-либо физиологических изменений он пока не замечал – высокий рост, наоборот, льстил, а на девчат катастрофически не хватало времени.
Фамилию Василий всё же сменил – не очень благозвучно объявляли солиста, да и попробуй предложи руку и сердце даме, а затем в ЗАГСе ломай голову: решится ли невеста стать Пупковой? Василий Бронеславович Гнедой! Это звучит! Правда, мороки с переоформлением было… Это сейчас просто, а тогда… В связи с чем? Почему не нравится? Согласны ли родственники? (письменное уведомление). Возможно двойную? (Гнедой-Пупков или Пупков-Гнедой). Других вариантов нет? Министерство культуры вмешивалось. А отец сына анафеме предал, за предательство. Да, и как оказалось, не принесла звучная фамилия Василию счастья. А какая перспектива просматривалась, не смотря на то, что в консерватории Василий учиться уже не захотел – зачем, если заслуженные деятели и те восторженно воздевают вверх руки?
Сёстры Гнесины были бы довольны выпускником по фамилии Гнедой, если бы не одна особенность: анафема анафемой, но гены есть гены – приврать, покутить, поскандалить – что-то от папы передалось и с возрастом просматривалось чётче и чётче. Всё чаще и чаще раздавалась просьба, а позднее — команда: «Прошу плеснуть!», всё менее и менее краснел альтовый ангел, рассказывая какую-либо небылицу. А с каждым сольным концертом, с ростом популярности росло и количество этих небылиц. Если «зазнайство» и «чванство» — пороки, то они Василия не минули, но свои уникальные возможности и возможности развитого социализма «маэстро» использовал по полной: приличная квартира в Москве, приличный доход (невысокие ставки с лихвой компенсировались «чёрным» налом), поклонницы, визжавшие от 3,5 октав (попытки неудачного интима Василий объяснял вначале неопытностью, затем усталостью, хотя тревога начинала закрадываться), с «колёсами» так же проблем не возникало: самый навороченный «Бентли» сегодня, никакой конкуренции не составил бы новой «Волге» в ту пору. Другие «колёса» Василий так же поперепробовал, но всё же остановился на водочке. Начал он обрастать не только жирком, но и связями: некоторые члены Политбюро с музыкой знакомы были не по наслышке и послушать женоподобный голос лично желали. Вот там, на загородных и приморских дачах, познавал Василий азы «научного коммунизма», «политической экономии», «марксистко-ленинской философии», и на примере видел, как можно построить коммунизм в отдельно взятой стране, а точнее – на отдельно взятом приусадебном участке. Более других ему, естественно, нравился принцип справедливого распределения общественных благ.
Правда, когда не связалось и со второй женитьбой, Василий достал медицинскую карту и задумался: видимо, в семейном раю ему места нет. Ну, а если нет места в раю… Тут и грянула она – перестройка. Всё рухнуло, всё смешалось в одночасье. Бомж… Василий не мог поверить и не мог осмыслить: как такое талантище в течении года превратилось в бомжа? Не помогли ни талант, ни высокие связи. Спущено было всё, работа, нормальная работа не просматривалась даже в перспективе. И начался этот марафон на выживание: «гастроли» с какими-либо сомнительными ВИА, халтурка в ресторанах, на свадьбах, прочих мероприятиях. Олигархи, как класс, ещё не оформился, ещё не практиковались роскошные «корпоративы», ещё не было «придворных» или «личных» исполнителей. Столице на это было наплевать: деньги, деньги, большие деньги, ежедневно, ежечасно.
Сорокалетие Василий встретил при очередном «турне» в средней полосе России, куда пригласили на юбилей города несколько затрапезных ансамблей – на приличные в городской казне денег не оказалось. Переругавшись и передравшись со всеми, Василий отстал от поезда и утром явился в отдел культуры горисполкома с просьбой одолжить на дорогу. Осмотрев помятую физиономию и такой же костюм, завотделом выступил с короткой речью-предложением: «Счастье на Руси – есть питиё, это аксиома, но… Вы могли бы чётко разграничить застолье, пьянку, запой? Вижу, что уже нет… Подождите про деньги… Предлагаю Вам их отработать: контракт на год руководителем народного хора при Дворце культуры. По рукам?». По полфужера конька пришлись очень кстати обоим, что и закрепило сделку, сделку, которая растянулась на более, чем два десятка лет. Иного Василию было не дано: захудалый городишко, захудалая квартирка, захудалый ресторанчик, где всё реже и реже приходится выступать (хоровое пение давно уже кануло в лету). И вот эти соседи, сотоварищи, собутыльники, соучастники с жёнами, подругами. Такие посиделки проходили довольно часто – жизненный дискомфорт требовал хотя бы мнимого «праздника жизни», хотя бы какого-то отрешения от действительности, отключения разума. «Что я им хотел рассказать сегодня? Ах, да… Колоратурное сопрано… С чего начнём? С Рима 6-го века? С Испании 11-го века? С Италии 17-го? А ведь всё начиналось гораздо раньше…».
Было замечено, что евнухи (в переводе – охраняющий ложе) имеют высокую тональность голоса, близкую к тембру женского. На эту особенность обратили внимание священнослужители: в Константинополе, около 400 года, при дворе императрицы Евдокии евнух Брисон был хормейстером, там же, вплоть до 9-го века, до четвёртого крестового похода, хор собора Святой Софии состоял преимущественно из специально подготовленных юношей, в 6-ом веке в Папскую капеллу в Риме привлекают только одарённых кастратов. В 11-ом веке в Испании для исполнения католической литургии в полной мере задействуют уникальные возможности этих молодых людей. В 12-ом веке у византийцев не вызывает удивления публичное выступление данной категории исполнителей в церквах. Окончательную точку ставит Рим в 16-ом веке. А затем наступает черёд Италии: 230 лет на оперной сцене, в церквах безраздельно властвуют голоса несозревших мальчиков. И это несмотря на то, что кастрация для музыкальных целей официально была запрещена, но что такое запрет, когда говорят музы, когда рукоплещут переполненные залы или смиренно в церквах слушают прихожане, когда молча этому потворствует Священный Синод – а вы попробуйте начать от До 1-ой октавы и остановиться на Фа 3-ей. Для данной категории исполнителей пишется специально музыка, специально ставятся спектакли, оперы, открываются певческие школы, консерватории. Постыдная спекуляция – из 1000 одарённых детей лишь единицы становились виртуозами – продолжалась века, был период, когда в Италии ежегодно проводилось до 4000 операций и, конечно, все они проводились только по медицинским
показаниям. Россини, Монтеверди, Гендель, Глюк, Моцарт – не при вашем ли содействии были исковерканы и изуродованы судьбы тысяч несовершеннолетних мальчиков?
Последний выдающийся, подлинный кастрат (не путайте фальцет с сопрано) Алессандро Морески умер в 1922 году, спустя два года после строгого запрета на данные операции со стороны Папы Пия-10.
Но особо в этом списке Василий выделял, конечно же, несравненного Фаринелли, этого виртуоза итальянца, сумевшего своим пением вернуть к жизни извечно депрессионного короля Испании Филиппа 5-го, стать не только его приближённым, но и толковым государственным служащим в течении целых десяти лет. Как к этому стремился Василий, но то ли члены Политбюро не страдали депрессией, а были ближе к скупердяйству, то ли претендент проявлял не ту активность, только итогом творческой деятельности на дачных участках стал лишь переподаренный именной пистолет системы «Браунинг» и напутственные слова при вручении: «А ты Ленского взаправду на сцене завали… Ха, ха, ха…».
Закончив рассказ, Василий пересмотрел пустые бутылки, из одной вылил остатки на ладошку, слизнул, пригладил буйную шевелюру, к атавизму не имеющую никакого отношения. Сердобольная слушательница принесла НЗ, молча выпили, переваривая услышанное. Потихоньку приходили в себя:
— Так а как же, если… Да, нет, я так понимаю – никак…
— Тебе же только что объяснили – три вида бывает: полностью, или то или то, и частично…
— А ежели то и то…
— Василий, а вот ты скажи, токмо честно, а у тебя ведь голос-то то же… Ты не того?..
— А ты жену на ночь оставь, утром разберёмся: «того» или «не того».
Мужики хохотнули, женщины, улыбнувшись, удалились на кухню.
— Ладно, мужики, пора по домам, — подвёл беседе итог Василий, поднявшись во весь свой немалый рост. Ослушаться никто не посмел, хотя вопросов возникло…
Наскоро поприбирав, гости покинули жилище. Посидев минуту, Василий подошёл к зеркалу, которое в последнее время избегал, разделся до нога и осмотрел себя: обрюзгший, с выпирающей грудной клеткой и всё теми же шрамами. Он провёл по ним рукою: «Нет, Фаринелли из меня не получился». Вздохнув, он прошёл в спальню, показал кулак портрету Горбачёва, висевшего в траурной рамке – икона, олицетворяющая его, Василия, крах (да и не только его), порылся в шкафу, достал чистое нижнее бельё, облачился. Пошарив, нашёл ключ от комода. Встав на колени, выдвинул нижний ящик, нащупал «Браунинг».
Соседи утром рассказывали, что поздно вечером в квартире Василия запела как бы женщина:
«Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья…»
(Шекспир, Сонет 66)
Затем раздался выстрел.
Похороны были немноголюдными. Отпели, хотя самостоятельный уход из жизни считается грехом. Помянули, как положено – с водочкой.
— А как пел… Заслушаешься…
— И ведь вытянуть мог, как никто из нас…
— Скажешь то же «из нас». В театрах не каждый так вытянет…
— А вот правда, что такой голос может быть только…
— Помолчи ты…
— Да какая разница, давайте за царство небесное…
— Да, давайте за это, как же его…во: натурное сотрано…
— Контурное сопрано, неуки. Ну, давайте.
Вячеслав Ивлев
