Лабиринт

Вокруг были стены и только стены – справа, слева. И узкий проход, который гнал и гнал вперёд, нимало не заботясь о чьём-то желании по нему бежать. А ведь кинулся в этот проклятый лаз всего-то с пару часов назад. За котом, который истошно звал на помощь. Может, надо было плюнуть: сам забрался – сам и вылазь. Но за месяцы жизни так привык к уютному мурлыканью возле уха, что предать хвостатого в голову не пришло.
– Кысь-кысь, – звал Тёмка серого разбойника. Но того и след простыл. Впрочем, Тёмке и самому выбраться уже не было возможности – слишком далеко завёл его этот провал в стене. Говорили, что весь Кёнигсберг стоит на древнем подземном городе, и по его зигзагам можно плутать неделями. Казалось, нарочно уводит от спасительного выхода. Чтобы на сей раз в историческом поединке «Минотавр-Тесей» победил именно постыдный плод Пасифаи. «Да ведь я сплю», – успокаивал себя Тёмка, не выпуская из рук традиционно-спасительный пузырёк с тёмной жидкостью. За годы плаваний по северным и южным морям привык к береговым пьянкам и даже теперь не расставался с их главным атрибутом. Разве что, открестившись от плебейской привычки пить простую горькую, прикладывался к рому.
А сон явно крутил шарманку. То чудилось, что уже проснулся и до ночи гоняет по редакционным коридорам, чтобы пристроить очередной опус. А то вроде как чья-то рука выдёргивала его из этих стен, чтобы закинуть в другую бесконечную путаницу, границы которой были уже чуточку шире и потому мог пригрезиться Дон.
Ах, Дон! Священный Танаис. Он был похож на загнанную змейку, которая исхитрилась от щетины кранов улизнуть в плавни. А уж оттуда, преисполненный мифической мощи, Дон рвал всеми своими 422-я тысячами километров водосбора в не менее мифическое Меотийское озеро. Впрочем… может, и наоборот – смазывал пятки в обратную сторону. Теряя при этом широту рукавов и тесня собственные луки. Ибо с этим Меотийским лучше не связываться. Чёртова баба – Тимкина жена – тоже из тех мест. С Меотийского озера, где когда-то селились воинственные девы, о которых писали ещё Гесиод и Геродот. Иметь дело с амазонками даже эллину было не с руки. Утверждают, будто царил у них немыслимый обычай – ни одна из их окаянного племени не могла вкусить любовных утех, пока не пристегнёт к седлу три мужские головы. Представляете?!
Звали Тёмку Семёнова кликухой Тесей (краткое производное от имени и фамилии). И так он привык к этому прозвищу, что иногда даже задумывался: а не ведется ли его род из самых Афин – мать-то по бабке вроде гречанкой была! Да и сам в тренде – пока плавал, снимал у чаровниц пояса девственности древним умением вовремя улизнуть от брачных уз. Он, кстати, и в Ростовский университет поступил не случайно. На филологический. Чтобы однажды, как Тесей, описать свои подвиги. К тому же, почему, например, Эдуарду Лимонову можно, а Дмитрию Семёнову нельзя?! Факультет филологии на Дону пользовался славой кузницы писательских кадров. Вот и Семёнов бредил собственной книжкой. С историей своих половых битв. Особенно с женой. Которая поначалу так умело притворялась, что он даже женился. Лживое и коварное отродье! Верить им никак нельзя – опутают и – приторочат к седлу! То-то оккупировавшие когда-то Пантикапею безгрудые ведьмы и держали в трепете мужское население цивилизованного мира.
Но переквалифицироваться из флибустьеров в писатели оказалось не так-то просто. И, плюнув на прошлые планы, к третьему курсу Тёмка о писательстве думать забыл. На тот недобрый час его идеалом стала не какая-то там шлёндра без правой груди, а совершеннейшая Елена. Пречистая! Богиня. От нежнейших пяток до золотых волос, скромно прикрытых хлопковым платом.
Мифы-то как сказывали? Будто козопас Тесей ещё до знаменитого Париса свою Елену похитил ещё двенадцатилетней. И застолбил в качестве невесты. Только, похоже, мудрый старикан Протей, взявшийся сохранить её до свадьбы, так засекретил красавицу, что через тысячи лет уловить её черты стало практически невозможно. Хотя на пару с бражником Паном можно было зарулить к любой, но – увы. Принцесс на горошинах или таких, как трансформаторная будка – «Не влезай – убьёт!», – и в помине не случалось. Тем паче, что искал Тёмка нимб и крылышки, а в реальной жизни такое — что иголка в сене. Но хоть бродить бродил, но, в отличие от своего божественного предка, особо не бесчинствовал и без обоюдного согласия моральных норм не нарушал. Не его вина, что на месте Елены появилась Полина. Откуда было знать, что она своего рода древняя Ипполита? Ну, кто не с тыквой на плечах попёр бы к такой? По традициям Тёмкиного рода в жёны полагалось брать женщин умильных, отзывчивых, жертвенных. Вовсе не тех, что Крым и Рым прошли. Да вот судьба как-то иначе распорядилась. Утверждают, будто, когда Тесей с Гераклом к ней на чаёк завалились, она на радостях собственноручно отдала им свой драгоценный пояс. Начисто забыв о собственных же инструкциях (тоже мне – царица!). Изголодалась девка по… хмм… мужскому плечу. Тем более, что плеча было целых четыре, да плюс на каждых из двух по одному не такому уж пустому кумполу.
Впрочем, кто сейчас анализирует подробности той давней истории! Он – парень молодой, пылкий. Где надо — выпирает, где надо – наоборот. Кроссворды хрумкает, что яблоки Гесперид. Анекдоты опять же. А целоваться ещё в детстве наловчился. В общем, погуляли над Доном, выпили по бокалу «Амстеля» (греческого пива). Потом ещё местной чачей разбавили. Тут-то она и шандарахнула его всеми своими мощностями, одним махом отделив его собственный черепок от остальной, сразу завядшей, его части, вплоть до новеньких ботинок. Спрессовав все Тёмкины достоинства в крохотный шарик плазмы, который тут же и испарился под её раскалённым металлическим каблучком, отстукнувшим победный ритм.
Знаете, как вытанцовывают друг перед другом птицы в весенний гон? Это из той же серии. Только кроме инстинктов бушевала в ней ещё и некая казуальная несоразмерность – она хохотала над тем, что ещё не обрело словесной формы. Она ловила Тёмкины мысли, как бы считывая их прямо над его модным в ту пору ёжиком, и куролесила, и неистовствовала в своей победительной экспансии, шурша над его задеревеневшими останками муаром подола с нейлоновыми оборками нижней юбки. Напрочь упразднив принцип золотого сечения в человеческих отношениях. Или… может, тогда над ними просто синхронизировались частоты вечности? И понеслось…
Влюбился? Трудно сказать… Потерял голову? Это точнее… Но слишком уж она другая была, эта Полина, показавшаяся сначала Еленой. Как непроглядный, затягивающий омут. Как колкий электрический скат. Как иссушающий песок пустыни египетской. И не было от неё спасения.

Взнуздали его, взяли в оборот и с обидной бесцеремонностью повергли ниц вместе со всеми внутренними его протестами и маской тонкогубой ироничности, которая прежде так хорошо оберегала от этих чертовок. Он даже самому себе не мог теперь ответить на вопрос: что это? Конец всему? Или начало? Плоды его нерешительных раздумий были изъедены жирным червем бесконечных сомнений…
Ни ледяного взгляда, чтобы язык прилип к нёбу, ни чётко ограниченной демаркационной линии с нацеленными в него жалами отравленных стрел – ничего этого в смене её личин не просматривалось. Да и что можно было разобрать в закрутившем их вихре? Всё смешалось, будто в шляпе иллюзиониста, откуда выскакивают мартовские коты и августовские голуби, атласные ленты и благоухающие цветы. И золотые водяные шарики в струе фонтана, возле которого с ней когда-то стояли… Смят. Раздавлен. Уничтожен. И унижен. Ибо оказалось, что под гипотетическим седлом избранницы уже и до него болталось с парочку чьих-то доверчивых мужских черепушек. И хоть с обладателями тех подседельных улик она, по её словам, не имела ничего личного, гром, ахнувший в нем буквально среди ясного неба, уничтожил даже ту крохотную, так и несостоявшуюся поправку к мизерной, но всё-таки надежде на Полинину святость. Рухнул целый мир! И возродиться ему было не суждено, потому что загулял Тёмка и запил по-чёрному.
Примерно с такими мыслями и скитался он сейчас по каменным ловушкам подземелья, периодически впадая в сон и путая его с явью. Ведь как человек пишущий, не мог он отказать себе ещё и в воображении. А подстёгнутая алкалоидами его фантазия неумолимо возвращала к той самой плахе, на которой так неосторожно расстался со своей головой.
– Фрррр-чщщщщщ! – внезапно послышалось в темноте, и отменный кусок коридора осветился синеватым фосфорическим пламенем. В котором – вот ей-ей так и было! – возникли пышущие жаром рога и вздыбленная холка могучего чудовища. Минотавр! Как ни готовился к подобной встрече Семёнов, колени его враз ослабли и зубы сами по себе взялись выстукивать что-то вроде армейской дроби, вслед за которой ходуном заходило и где-то в районе солнечного сплетения.
– Хрррр, чщщщщ…
– Д-добрый вечер, – холодея от ужаса, постарался он быть предельно вежливым — длительность мутаций, которая основательно подпортила божественную природу людей, не давала позитивных надежд. Да и сражаться, как ни верти, было нечем. После долгих упражнений с авторучкой прежней силы в спортивных мышцах уже не ощущалось. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» — всплыло в памяти из «Телемахиды» Тредиаковского.
Пожалуй, стоило показать пятки. Но время упущено – нечто невообразимо ужасное шумно дышало и, судя по храпу, рыло копытом землю.
– Добрый-добрый, милстсдарь, – буркнуло оно простуженным басом шуряка Вовки. Отлегло от сердца. Никакой не Минотавр. Это Вовка. Нацепил рога и хвост и прикалывается. Артист! Погорелого театра, блин.
То, что и мир – театр, Тёмка понял раньше, чем прочитал Шекспира. Когда его, совсем юного, за какую-нибудь провинность мамаша охаживала скрученным полотенцем, её мгновенные метаморфозы перед возникшим на пороге отцом заставляли его искать по углам женские котурны. Потому как именно в них она, наверное, и представлялась ему тогда большой и грозной. Рядом же с отцом обычно семенило что-то улыбчивое и кроткое, на коротеньких ножках и в затрапезном фартуке. Так впервые он открыл для себя лукавые законы сцены. И хоть сейчас не мог взять в толк, с какой такой радости Полинкин братан вздумал корчить из себя мифического быка, всё же маскарад этот воспринялся им куда легче, чем вполне возможная встреча с расплывшейся неправдоподобностью.
– Не трусь, дружбан, – раздался сиплый кашель, и некто, озаряемый синими вспышками, достаточно ощутимо ткнул Тёмку в бок. – Расслабсь.
Тёмка шумно выдохнул. В свое время, разобиженный Полиной, он немало покутил с её братцем, уповая на то, что в своих загулах рано или поздно встретит Пречистую и бросит эту чёртову куклу к её чёртовой матери. Но — увы, то, что доставляло ему лишь бесплодные хлопоты, прохиндей шурин получал как Божий дар. Он даже снискал себе негласный псевдоним – Парис, отчего даже ядовитая Тёмкина теща смотрела на него с видимым обожанием. Вовка был высок, златокудр, ладно сложён и, хоть глаза имел жёсткого скифского разреза, распевал под гитару так проникновенно, что растроганные дамы, вместо чепчиков, бросали в воздух собственные бюстгальтеры. Своих поклонниц он щедро заливал шампанским и забрасывал шоколадками с солёными орешками под греческое пиво. И всё это, сияя глазами цвета непостижимой долины Амфиарая. Правда, иногда он начисто забывал обо всех и погружался в какие-то, только ему известные, глубины собственного «я». И о чём думал, какие вселенные представали перед его замутнённым взором, оставалось лишь догадываться. Но, очнувшись, говорил себе: всё это – вздор и значит не больше, чем вчерашний сон или прошлогодний снег. И бабахал серией предельно незамысловатых анекдотов про армию, от которых дамы, смущённо переглядываясь, млели и вертели пальчиками дырки в салфетках.
В своё время шурин окончил какое-то престижное военное училище и даже участвовал в неких боевых операциях. Впрочем, теперь погоны не носил и на работу не ходил. И щеголял в потасканной штормовке, на спинке которой можно было хоть и слабо, но различить витиеватое «В» – всё, что осталось от бывшей надписи «ВДВ». Правда, особы более романтичные принимали это за след его личной монограммы, что придавало особую пряность образу условного грека. Тем более что сам он то таинственно исчезал, то таким же образом появлялся, а куда исчезал и откуда появлялся, всегда оставалось загадкой. Что ещё больше и прельщало женские грёзы. Ибо никто другой из сильной половины человечества ничего подобного себе не позволял – жёны и подруги о своих мужчинах знали даже то, о чём те не догадывались. Кудреватая же «В» стала спусковым крючком к полёту фантазии многих. Тем более, что Вовка был В-сюду В-хож и В-сегда готов к экстриму. Опасался он только дантистов. Когда его доставала зубная боль, он искусно отбояривался чистосердечным признанием Тёмке, что у него, у Вовки… радиостанция в зубе. И пойди-пойми шутка это или правда. Впрочем, в остальном шуряк вполне соответствовал своему славному эталону и, случись бы ему присуждать кому-то из богинь золотое яблоко, без сомнений бы тоже предпочёл самой могущественной самую красивую.
Сегодняшний инфернальный облик шурина вызвал в пока несостоявшемся писателе хоть и тщательно скрытое, но весьма злорадное удовлетворение. Втайне он всегда завидовал шуряку и в нелепом нынешнем его образе усмотрел некий внутренний коллапс. Уж, наверное, будь у златоглавого покорителя всё «окей», он предстал бы самим собой. Но рога на голове есть рога на голове. И Тёмка с изрядной долей издёвки изобразил перед ними что-то вроде иронического полупоклона.
– Ваше величество изволит пригласить меня на поединок?
Величество не отозвалось и, судя по усилившемуся колыханию вспышек, то ли взмахнуло хвостом, то ли нагнуло голову.
– Хррр…
Пожалуй, рычанье всё-таки добра не сулило.

«Ч-чёрт! Не спалось, а привиделось…» – с досадой подумал Семёнов, для храбрости глотнув из шкалика. А вдруг чудище всё-таки совсем не шурин? А даже если и он, кто знает, что ветрогону взбредёт в башку? Ведь они один на один в глубине этого каменного мешка. А когда у таких везунчиков в головах рушатся равновесные связи… Ооо… Незадолго до развода с Полиной, когда вдвоём с Вовой бражничали в одном забулдыжном кабаке, они-таки наткнулись на Тёмкину Пречистую. Правда, крылышек и нимба у неё не обнаружилось, но то, что это была она, оба поняли сразу. Таких пшеничных волос и глаз, из которых один был синь-вода, а другой — что южная ночь, не могло случиться больше ни у одной. Но, как и следовало ожидать, рядом с богиней восседал её бритоголовый Менелай, и шансов на рога не усматривалось. Опечаленный, Тёмка уже вознамерился утешиться девицей за соседним столиком, но тут этот ветреник без тени сомнения отмаршировал к досадно замужней Пречистой и в какие-то четверть часа, напоив её Цербера вусмерть, оставил будущего писателя с носом. Он увел Елену, не удостоив сокрушённого соискателя даже победного клича.
«Подлец! – как и тогда, грохнуло в висках, и негнущиеся от волнения пальцы осторожно нащупали бутылку. Врезать фигляру промеж глаз – и дело с концом! Никто и не узнае
Но коридор был узок и, если что-то не сработает, рогатая скотина вмиг его растопчет. В своей искажённой трансформации он и не вспомнит, что когда-то оставил с носом бедного Тёмку!
– А чем тебе не понравилась первая идиома, приятель? – вдруг заржал Минотавр, и синие фосфорические искры, снова озарив лабиринт, взметнулись к сводчатому потолку. То ли это плясало воображение, то ли так всё и было, но бык почему-то основательно уменьшился в размерах и сейчас напоминал скорее собаку с полыхающей пастью. Про такую Семёнов где-то читал. Или в телеке видел.
– Ты кто? – озадачился он. – Ты, вроде, только что был Минотавром…
– Какая разница, – беспечно отмахнулся пёс. – Я – инстинкты в формах. А формы бывают разные. Особенно во сне. Я есть ты, и он есть ты. В сущности, мы разные, потому что мысли у нас разные. Но вообще-то мы – одно. А общее у нас – наличие носа.
Собака шумно задышала, вывалив огненный язык.
Семёнов представил себя и Пречистую в одном теле. Носов получалось, естественно, два – её и его. Да и тела, надо признать, друг в друга как-то не вполне вписывались.
– Ленка? Ленка немного другое… – согласилась собака. Впрочем, Ленка — твоя идея-фикс, братец.
Он посмотрел на Тёмку, будто прикидывая, поймёт ли тот то, что сейчас ему поведают. Наверное, вывод оказался в пользу Семёнова.
– Но сама-то идиома для нашего с тобой случая вполне подходящая. На Земле оставить друг друга с носом – закон выживания. Большая рыба ест малую, а сильный отбирает кость у слабого. Ведь так?
– Но мы-то с тобой друзья, – напомнил помрачневший Семёнов.
– Друзья? – рассмеялась собака, и с её языка хлынул фосфоресцирующий водопад. – Дружба – карман-обманка. Он скрывает прожжённую дыру на штанах. А под ним — голая задница.
Они свернули в боковой отросток коридора — ощутился запах близкой зелёной травы, где-то недалеко был выход.
– Ты, кажется, утонул в частностях, дружок, и мы ушли от носов, – разглагольствовал пёс. – А ведь именно носы – главный атрибут мироустройства… Ты помнишь, какой нос был у Менелая? – Собака фыркнула, как если бы попыталась засмеяться и, задрав заднюю ногу, клацнула блоху. – Знатный был нос. Не хуже ослиных ушей Траяна. Ты, кстати, понял причину Троянской войны? Не понял? Ну как же! Парис натянул нос Менелаю, и тот бросил под его стрелы тысячи спартанцев. Менелай-то был родом из Спарты! Улавливаешь связи, писатель? Если хочешь писать, умей увидеть то, что не видят другие.
– Другие – это белковая масса, – через минуту сочла нужным пояснить псина, потому что Семёнов недоумённо хлопал глазами. У собак зрение способно это различить даже в полутьме – собаки ведь куда совершеннее людей.
– Масса вообще ничего не видит, она подчиняется, – всё тем же Вовкиным голосом глаголило странное животное, рассыпая искры, поминутно освещавшие стены, поросшие мхом. – Ну, возьми хотя бы выборы. Любые. От президентских до сельсоветов. Кому есть дело, кто будет на посту? Только тем, кто знает, что за это получит. А масса – что? Она идёт туда, куда ведут. И в этом смысле нос – главный. Как штурвал у корабля. Чем он мощнее, тем лучше. Загляни-ка в Википедию – какой гипнотический нос был у Наполеона! А у Гитлера? И у Сталина. Даже… у Андропова. У Андропова он, конечно, помельче, но тоже… Этот небольшой выступ на лице клюёт серое вещество каждой человеко-единицы. И вдалбливает ей то, что потом оставит с носом миллионы. Назови это парадигмой, национальным самосознанием или того проще – патриотизмом, – термин сути не меняет. Идея, главное. А дальше только набат, гнев Божий и воинский долг. Нос – это знамя, под которым сейчас убивают в Сирии. Как до того убивали в Ираке и Ливии. И ещё раньше, когда тоже кроили планету. А в истоке движения – желание натянуть кому-то нос. Масса воспринимает это как гнев Божий. Вспомни Сараево. 28 июня 14-го: убийство Франца Фердинанда Гаврилой Принципом. Кстати, с такой фамилией он и не мог поступить иначе. Миром управляет слово и число. Принцип – он и в политике принцип. А принцип в политике – это система чисел. 23 июля: австрийский ультиматум Сербии. 25 июля: австрийская частичная мобилизация. 27 июля: русская частичная мобилизация. И вот тебе 4 августа. Грянул гнев Божий – воевал почти весь континент. Началась Первая мировая. А в результате? Европу покроили по новому фасону, порезали в угоду нескольким носам, а миллионам – носы натянули. Чтоб умнели. И только потом, позже, когда на всяких очередных хитрых идеях подрастут новые, носы которых не нюхали пороха, всё повторится. И за Первой мировой придёт вторая, за второй…. Белковая масса сродни тараканам. Эти твари тоже, небось, почитают дихлофос за гнев Божий, а в промежутках между экзекуциями даже строят всякого рода мальтузианские теории. Носы у них слишком короткие, чтобы на вещи взглянуть чуть шире.
– Ты, вроде, раньше был по девочкам, – пробормотал несколько ошарашенный Семёнов.
– Разумеется, – весело оскалилась собака. – Девочки – это совсем другое. Но когда суёшь свой нос в акупунктуру планеты, кое-что начинаешь дотумкивать. К примеру, что вся наша жизнь – выдутый чьим-то носом пузырь. И мы на нём только верхняя плёнка. Потому я предпочитаю вино. Когда я пью, я вижу суть мира.
И собака деловито шмыгнула за Тёмкину спину. Ему даже показалось, что она что-то лакает.
– Не зря я пью вино на склоне лет, – подтвердил догадку голос шурина. —
Заслужена его глухая власть.
Вино меня уводит в глубь меня,
Туда, куда мне трезвым не попасть.
Девочки – кайф, конечно. Хотя и они – тот самый пузырь. И, кроме того, Семёнов, так много учений!

Животное с любопытством посмотрело на Тёмку.
– Возьми даже меня, милстдарь: в одном случае я – человек, в другом – призрак человека. А в третьем и нет меня вовсе. И всякий раз я разный. И мысли у меня разные. И цели… Да и сама жизнь – согласись… Один нажим на сонную артерию – и ты в лучшем из миров.
Внутри фосфорических вспышек за плечом Семёнова гулко рассмеялись. Показалось, что голос прозвучал сразу со всех сторон.
– А ты всё «Елена-Елена». Мечешься вокруг своих рогов, тьфу… Кстати, Ленка, когда я от неё сбежал, тут же снова сошлась со своим Менелаем. Потом нашла помоложе. Потом – постарше, и стала состоятельной вдовой. У них ведь – как? Кто-то собирает кошек, а кто-то – мужиков. И никаких нимбов с крыльцами! Дело Елен – увеличивать народонаселение, а герои, вроде тебя, сочиняют мифы. А масса хавает и верит. Ей надо во что-то верить. Впрочем, не будь и этого, на Земле остались бы только животные: лошади, быки, коты… Люди бы давно перебили друг друга. Мы ведь все великие надуватели пузырей, приятель… Впариваем всякую муть в чужие мозги, а сами друг другу носы натягиваем. Правят миром обман и деньги. А говорят — только деньги. Не верь!
В сумерках заскрежетали проржавевшие петли, пахнуло землёй и лёгкой затхлостью. Часть стены, словно декорация на театральной сцене, ушла куда-то вбок, явив Тёмкиным глазам освещённый невидимой лампой зал. Он был уставлен какими-то ящиками, тюками и запечатанными коробами, из прорванных обшивок которых что-то тускло поблёскивало. Возле нескольких бугрились горстки золотистых кружочков, присыпанные густой пылью.
– Смотри! Это же деньги. Тысячи наполеондоров и луидоров, – раздалось за спиной. – Сам великий Наполеон ссыпал в эти подземелья золотые слитки, которые украла его армия. А ещё через век здесь же запрятал янтарную комнату и всё золото из русских сокровищниц небезызвестный тебе Гитлер. Тысячи тонн золота и бриллиантов, на которые можно было бы накормить планету. А что в результате? У непобедимого Бонапарта полегла вся армия. А имя Гитлера до сих пор под запретом. Хотя под боевые фанфары немцам обещали новый Иерусалим и Эдемские кущи. Тщета, Семёнов. Всё тщета и суета сует, замешанная на обмане.
Собакобык фыркнул. Наверное, рассмеялся. Ах, нет, животные не умеют смеяться. Говорят, нет у них чувства юмора.
– Кто сказал? – сурово спросил странный собеседник. – Я готов доказать обратное. Может, он даже вернётся в реальный мир… Если, конечно, я не сумею его убедить.
– А может, и не вернётся, – добавил он после короткого раздумья. – Не гарантирую. Пришла пора… как это в Писании… отделять овец от козлищ. В 14-16 веках в Европе было взрывообразное увеличение человеческой популяции. Жизнь тогда ничего не стоила… Но всё разрулилось с помощью освоения Америки и Австралии. А сейчас еx orienta lux (свет с востока), снова лавинный рост популяции, только уже в странах арабского мира. Это серьёзнее – те сожрут или я, разницы нет… Вот и держи нос по ветру, приятель. Нос – это мостик между вчера и сегодня.
– Но для будущего…
– Так в будущее ещё надо попасть, – меся лапами землю, заметил… кот. Он появился из-за спины так же внезапно, как перед тем собака. И показался неправдоподобно большим, больше собаки. И глаза у него были ледяные. Как глаза киллера.
Гигантский кот улыбнулся и подмигнул.
– Держись за меня, писатель. Если что, я здесь все входы и выходы просёк. Пока этот чёртов пузырь не лопнул. Да и в случае проблем с арабским или русским миром… Да хоть бы и с американским! Мы с тобой отлично вложимся в Землю. Её ведь больше уже некому сотворить. Мы с тобой друзья, я даже хвост подберу, чтоб тебе места хватило. И главное, в этой трижды грешной Земле, как и в твоей Греции, всё есть, даже стратегические запасы алкоголя. Я их уже нашёл. На наш век хватит. А захочется снов, выдуем с тобой и Пречистую. Только не вздумай засматриваться на её нос!

– Ну и дела… – хмуро бубнил себе под нос Семёнов, выбираясь на поверхность вслед за котом, который вдруг снова оказался обычных размеров и привычно-дымчатого цвета. – Хорошо ещё, что в рейсах я читал только греческие мифы. А то бы и не такое привиделось.

Галина Соколова.