Странная компания

Очень правильно люди называют эммиграцию вторым рождением. Причём о своём первом рождении и о своих первых шажках человек естественно ничего не помнит. А глядя на старую чёрно-белую фотографию какого-то карапуза, держащегося за руки мамы, человек с некоей брезгливостью замечает: «Неужели это я?». Ну, пусть не с брезгливостью, пусть с недоумением. Но во всяком случае никаких особых умилительных чуств человек к себе не испытывает и уж во всяком случае не пытается рассказать собеседнику о своём первом шаге, о своих переживаниях, страхах первому шагу предшествующим. Хотя бы потому, что человек ничего этого не помнит.
О первых шагах себя — эммигранта — человек помнит очень хорошо. Причём, чем больше он падал, чем больше шишек набивал, тем более интересными и умилительными становятся его воспоминания и рассказы. Я лично даже с неким сочуствием отношусь к эммигрантам, которым, как когда-то казалось, повезло. Которые с ходу попали в какое-то приличное место, где впоследствии и просидели двадцать с лишним лет. Потому как вспомнить им обычно абсолютно нечего. Разве что по мелочи. Ну, там компания компания через дорогу переехала, да кресло протёртое от двадцати лет в нём сидения в конце концов поменяли. У меня же этих историй накопилось много. Выше крыши, что говорится. О каждой из них можно написать. А о многих из них какой-нибудь знакомый да скажет: «Так это ж обо мне! Со мной это случилось в таком-то вот году.»
История же, о которой я хочу рассказать, в каком-то смысле уникальная, хотя я до сих пор не понял — смешная она или нет, поучительная или обыденная. Сами решайте.
В ту пору, примерно с пол-годика после приезда, я всё ещё постигал азы английского языка, а также азы науки трудоустройства в Америке. Вышел на столбовую дорогу, заглянул на американский свободный рынок. Попытался «продать» себя (в хорошем смысле этого слова) какой-нибудь акуле капитализма, желающей заплатить поменьше, а получить побольше. Технике самопородажи я уже был худо-бедно обучен. Покупаешь воскресную газету с обьявлениями о работе. Подчеркиваешь всё, что хотя бы отдалённо напоминает то, что ты умеешь. В сопроводительном письме, написанном одинаково на все случаи жизни, вписываешь фамилию из объявления. Здесь желательно имена не перепутать. Сопроводительную бумажку с резюме — в конверт. Марка, адрес компании — и вперёд на почту в понедельник с утра. Авось твоё письмо придёт первым, авось его распечатают и даже прочитают. Тут собственно некогда задумываться над названием компании. Яблоко или слива. Микрософт или макрохард. Какая собственно разница? А уж расшифровывать или читать сокращённые слова — это уж совсем нонсенс. Так что на сокращение «DPI» я абсолютно точно внимания не обратил. Ди Пи Ай так Ди Пи Ай.  Зачем думать, время терять? Всё просто — конверт, письмо, марка, почтовый ящик. Почти что по Блоку — «Ночь, улица, фонарь, аптека.».
Ну, а дальше просто сидишь и ждёшь. Как рыбак. Авось клюнет. Авось телефон зазвонит. Собственно, сетовать не на что. Сам приехал. Такова жизнь. Таков свободный мир. Таковы акулы капитализма.
Тем не менее оказывается, что всё это со скрипом да работает. Телефон позванивает, люди с тобой разговаривают, даже изредка назначают персональные встречи — так называемые интервью. А с тем самым Ди Пи Ай-ем мне вообще повезло. Позвонила секретарша, и сразу сообразив с кем имеет дело, громко, внятно, разжёвывая каждое слово, обьяснила, что со мной хотят встретиться. Потом назначила время интервью и обьяснила как найти компанию.
В назначенный день и час, даже хорошо заранее, я прибыл на паркинг компании. С полчаса побродил по округе и за пятнадцать минут до начала интервью толкнул входную дверь. Этому меня обучили мои, всё знающие, знакомые эммигранты со стажем. Они поясняли, что прийти ровно за 15 минут до интервью — это признак профессионализма. Впрочем, на мой «профессионализм» секретарша никакого внимания не обратила. Она в это время разговаривала по телефону, а мне лишь кивком головы пояснила, что она не слепая. Потом, закончив телефонный разговор, секретарша выяснила, кто я такой и указала на десяток стульев, расположенных тут же в приёмной. Я уселся на один из свободных стульев и вздохнул с облегчением. Если не считать огрехи в переговорах с секретаршей, то первая часть моего похода-интервью окончилась успешно, почти что профессионально. Я рассматривал фойе-приёмную этой самой настоящей американской компании, листал какие-то красочные журналы, набросанные тут же на маленьком столике. Слегка удивлялся пустоте и тишине, царящей вокруг.
Потом неожиданно, как бы сама собой, открылась боковая дверь и в приёмную въехал человек на инвалидной коляске. Перебросившись парой слов с секретаршей, он слегка развернул коляску и, вращая руками колеса, направился к выходу. Дверь опять же автоматически открылась, и инвалид беспрепятственно выехал на улицу.
«Вот это да! — мысленно восхитился я. — Вот она — настоящая забота о человеке. Какое там к чёрту может быть сравнение с несчастными инвалидами из Советского Союза, прикованными к своим кроватям и квартиркам, если они таковые вообще имеют!»
«Какие там ещё работы! — продолжал думать я. — А затолкать инвалида в общественный транспорт под хамские вопли пассажиров. Одни лозунги кругом, намалёванные на красных транспорантах.»
В очередной раз страна капитала демонстрировала своё гуманное лицо, чему я, всё ещё зелёный эммигрант, продолжал радоваться и удивляться.
Я всё также сидел, всё также листал журналы, всё также продолжал мысленно восхищаться доброй Америкой. Потом я вновь услышал звук автоматически открывающейся боковой двери, откуда вновь появился инвалид в коляске. Инвалидная коляска была явно посерьёзней той, что я увидел с минуту назад. Я заёрзал на своём стуле, пытаясь осмыслить происходящее. Теория вероятности тут явно не работала, или по крайней мере давала серьёзный сбой.
Я посмотрел на стену за секретаршей. Там на стене здоровенными золоченными буквами было выведено слово «DPI», а слегка пониже его расшифровка — «Disabled Programming Incorporated». Что такое «Programming» — я знал. Что такое «Incorporated» я не знал, но был просвещён знающими людьми, что на это слово обращать внимание не стоит. Что такое «Disabled» я забыл. У меня было такое чувство, что слово это я где-то встречал, причём совсем недавно, но не мог вспомнить где. Впрочем, о его значении я уже начал догадываться. Тем не менее я быстренько открыл свой всё ещё советский портфель-дипломат и извлёк оттуда моего верного друга — потрёпанный, зелёный англо-русский словарь 20-ти тысячник. Я спешно перелистывал страницы словаря, выискивая слово «Disabled», всё ещё в глубине души надеясь найти какой-нибудь синоним, альтернативу этому слову. Наконец-то я добрался до буквы «D», нашёл слово «Disabled» и с грустью осознал, что альтернатив тут нет. Слово чётко значило то, что оно значит. И тут же я вспомнил, что слово это я созерцал практически ежедневно. Конечно же. Пассажирский автобус. Передние места рядом с водителем. Места для инвалидов, безо всяких скидок на беременных женщин и многодетных матерей.
И словно в подтверждение моим мыслям, боковая дверь вновь автоматически открылась и оттуда на электрической инвалидной коляске вылетел инвалид-лихач. Ювелирно управляя своей коляской с помощью ручки джойстика, он пронёсся в миллиметре возле моей ноги и направил свою коляску в сторону туалета.
Я был не то что раздосадован, но слегка разочарован, поскольку всё же ожидал очутиться на своей первой работе в обычной нормальной американской компании. Впрочем, что от меня хотят, и как всё потом сложится, я не знал и особых планов не строил.
«Что будет, то будет», — решил я, спрятал свой зелёный словарь в портфель и принялся терпеливо ждать. Ещё минут через десять боковая дверь вновь открылась и оттуда появился невысокий седой старичок лет семидесяти. Доброго человека чисто по внешнему виду можно распознать сразу. Даже одного из тысячи. Этот старичок как раз был таким. Весь его внешний вид, его лицо и даже осанка словно светились добротой. Он сразу же направился ко мне и даже не просто протянул руку для рукопожатия, а обхватил мою ладонь двумя руками и долго тряс её, извиняясь за то, что заставил меня так долго ждать.
«А почему вы не налили кофе?» — поинтересовался старичок, при этом укоризненно взглянув на секретаршу.
«А я предлагала», — соврала секретарша.
«Конечно, конечно, — согласился старичок, — просто наш уважаемый соискатель ещё не знает, какой у нас замечательный кофе».
Он провёл меня в какой-то закуток, где я плеснул себе в бумажный стаканчик чёрную жидкость.
«Это настоящий кофе, это не Мак Доналдс!» — старичок продолжал нахваливать кофе.
Чтобы не обижать старичка, а вполне возможно моего будущего начальника, я отпил глоток и согласился, что кофе действительно гораздо лучше, чем в Мак Доналдсе, хотя, по правде говоря, Мак Доналдский кофе я до того дня не пробовал. Радостный, довольный старичок потом повёл меня какими-то коридорами, пока мы в конце концов не добрались до его стеклянного кабинета.
«Аквариум, и это очень здорово! — я отметил про себя ещё одно преимущество американского образа жизни. — Это тебе не советский кабинет начальника за тяжёлой дверью. Всё на виду, всё демократично. Пусть все видят, как начальство работает!».
Убедившись, что я удобно устроился в кресле, старичок сел сам и начал интервью. Для начала он ещё раз просмотрел моё резюме. Американского опыта там был ноль, а советский опыт его, судя по всему, абсолютно не интересовал. Потом он задал мне парочку простеньких вопросов. Вероятно, для порядка и чтобы убедиться, что к тебе не явился какой-нибудь мошенник. После чего он начал описывать работу и компанию. Говорил он ясно, чётко и просто. Так что я понимал почти всё и радостно кивал в ответ, предвкушая, что «если что», то и больших проблем с взаимопониманием с ним не будет. Старичок с гордостью описывал свою компанию. Из его рассказа я узнал, что DPI на самом деле не совсем настоящая компания, хотя чисто внешне она копирует настоящий американский Хай Тек. Существуют они на благотворительные средства таких крупных, известнейших компаний, как IBM, Hewlett Packard и подобных. И главная идея тут — дать возможность инвалидам почувствовать свою нужность, значимость, чувствовать себя полноценным членом общества, ну и по возможности также принести пользу компаниям в виде каких-либо выполненных проектов.
«Тем не менее, — продолжал старичок и, как мне уже казалось, мой будущий начальник, — компании требуют какого-никакого, а возврата своих денег. Проект, который начался, должен быть закончен в установленные сроки».
В этом месте я слегка подивился своеобразному пониманию американцами слова «благотворительность», но вида попытался не подать. Тем не менее, старичок заметил мои сомнения и начал пояснять.
«Вы же наверное заметили, какой у нас коллектив. Люди не совсем здоровые…» — обтекаемо произнёс он.
«Бывает, что человек, работающий над проектом, неожиданно надолго заболевает или ещё того хуже…» — старичок страдальчески закатил глаза.
«Так что приходится нам иногда на работу принимать не совсем больных людей, — опять-таки обтекаемо произнёс он. — Хотя, конечно, при приёме на работу преимущество отдаётся не совсем здоровым людям. Людям с физическими и прочими недостатками.»
В этот момент мне пришла в голову мерзкая шутка по поводу того, что меня тоже можно было бы записать в категорию «Disabled», поскольку я ни говорить, ни слышать толком не умею. Но, естественно, я промолчал и продолжал сочувственно кивать в такт рассказу старичка-начальника. Старичок же, наконец, добрался до самого главного — как выражаются здесь — «Job requirements».
«Самое главное здесь, — сообщил старичок, — что у работников не только чисто физические недостатки, но также болезни, влияющие на качество речи. Поэтому умение понимать и общаться с собеседником также является важным моментом в приёме на работу».
Потом старичок ещё немного поговорил о компании в целом и сообщил мне, что он желает, чтобы интервью продолжили мои будущие работники-сослуживцы, так называемые ко-воркеры. Следом он попросил меня немножко подождать и вышел из кабинета. Ещё через несколько минут дверь в кабинет открылась и на пороге показался старичок-начальник, толкающий перед собой какую-то особую инвалидную коляску, на которой восседал инвалид — в перспективе мой сослуживец, ко-воркер.
Зрелище это, конечно, было не для нервных. По-любому это заставило бы содрогнуться даже человека с абсолютно устойчивой психикой и железными нервами. Он был парализован практически полностью. Руки и ноги, если не безжизненно висели, то, по крайней мере, безжизненно лежали на каких-то подставках. Не смотря на подголовники, голова покосилась набок. Рядом со ртом торчала какая-то трубка, а к шее прикреплены какие-то датчики. Тем не менее, судя по весёлым искоркам в глазах, инвалид находился в прекрасном настроении. Старичок-начальник представил нас друг другу и показал жестом, что можно начать. Через секунду непонятно откуда полились какие-то неразборчивые механические звуки. Я вертел головой ничего не понимая и пытаясь найти источник шума. Наконец, я сообразил, что шум доносится из динамиков кресла, и что это не бессмысленные звуки, а речь моего ко-воркера, а бляхи на шее — это не что иное, как датчики-усилители, превращающие звуки, издаваемые инвалидом, в как бы человеческую речь. Потом звуки затихли. Потом зазвучали снова и погромче. Видимо мой коворкер решил повторить свой вопрос. Естественно, я не понимал абсолютно ничего из из этого шумового потока. Я лишь бессмысленно переводил глаза с инвалида на старичка-начальника.
Наконец-то старичок решился мне помочь и повторил вопрос. Вопрос, как оказалось, был вполне конкретный и заданный по делу. Я ответил на своем вымученном «second language» английском. Инвалид тоже меня не очень-то понял, но судя по звукам, полившимся из динамиков кресла, решил продолжить. Интервью продолжалось в том же духе. Шумовую завесу после некой паузы переводил старичок, а я отвечал на своем «как умею» английском. Судя по всему, мой инвалид ко-воркер раздражался всё больше. Звуки, доносящиеся из динамиков, стали громкими и отрывистыми, а изо рта у него потекла слюна. Стоящий тут же рядышком старичок-начальник заботливо вытирал слюну бумажной салфеткой, одновременно поглаживая по плечу и видимо успокаивая моего ко-воркера. Я уж совсем пришел в ужас от мысли о том, что вытирание слюней станет частью моих рабочих обязанностей и впал в ступор. Тут уже и старичок-начальник сообразил, что интервью зашло слишком далеко. Потому он поблагодарил нас обоих, хоть я и не понял за что, развернул коляску и повёз инвалида ко-воркера назад к его рабочему месту. Вернулся он довольно быстро. Я втайне надеялся, что интервью на этом закончится. Тем не менее, мне пришлось задержаться для встречи с другим товарищем.
Вернувшийся старичок сел за свой стол и куда-то позвонил. Это уже давало надежду на встречу со здоровым, или относительно здоровым, сотрудником. Действительно, вскоре дверь отворилась и на пороге появился высокий молодой человек, прибывший сюда без посторонней помощи на «своих двоих». На первый взгляд он был абсолютно здоровым молодым парнем. Но, как только он начал говорить, по тому, как он дергался и нервно подхихикивал, я тут же сообразил, что здесь он тоже «свой». Разговор с ним, тем не менее, протекал гораздо лучше и приятней, чем с первым инвалидом. Хотя поначалу, будучи всё ещё в шоке от первого разговора, я часто переспрашивал и отвечал невпопад. Потом я потихоньку освоился, и разговор превратился уже в нормальную беседу. Молодой человек что-то спрашивал. Я что-то отвечал. После чего он делал какие-то пометки на листике бумаги. Однако, нравятся ли ему мои ответы или нет, понял или не понял, удовлетворен ответом или не очень — всё это по его лицу понять было невозможно из-за постоянно бившего его нервного тика. Впрочем, глядя на удовлетворённое лицо старичка-начальника, можно было сделать вывод, что я реабелитировался и всё идёт совсем неплохо.
Вдруг в какой-то момент молодой человек попытался что-то записать на листе бумаги. Но шариковая авторучка перестала писать. Он напрягся, попытался расписать авторучку. Ничего не получалось. Ручка лишь царапала бумагу, оставляя на ней бесцветные борозды. Он уже абсолютно забыл о моём существовании, царапал и рвал бумагу, раздражаясь всё больше и больше. И вдруг он неожиданно изо всех сил трахнул ручкой об стол. Пластиковые осколки разбитой авторучки разлетелись по кабинету, а молодой человек уже совсем сорвавшись вдруг начал кричать на старичка. Я сидел на стуле, не зная что предпринять. Бежать, уносить ноги, спасать старичка?.. Впрочем, вспышка гнева у молодого человека продолжалась недолго. Через несколько секунд он перестал кричать и просто начал навзрыд плакать. Ещё через какое-то время рыдания перешли в тихие всхлипывания. Старичок-начальник вытащил бумажную салфетку, подошёл к парню и начал тихонько говорить что-то, успокаивая и поглаживая его по спине. Парень взял из руки старичка салфетку и уже почти успокоившись вытер глаза. Потом он посидел ещё немного, беззвучно выслушивая старичка. Потом поднялся и, не прощаясь, глядя в пол, пошёл к двери. Дверь закрылась. Старичок прошёл к своему месту. Но, прежде чем сесть, он беззвучно развёл руками, словно обращаясь ко мне и поясняя без слов: «Сам видишь, каково мне, с кем приходится работать!».
То ли больше сотрудников для интервью не было. То ли старичок решил, что с меня достаточно. Но больше он никуда не звонил, никого не приглашал.
Мы ещё немного поговорили ни о чём. Он поспрашивал меня о жизни в Советском Союзе, но без особого интереса. Судя по всему, чисто из вежливости. Потом, говоря мне всевозможные комплименты, выпроводил меня на улицу.
С полчаса я ещё бродил по окрестностям, пытаясь прийти в себя от шока.

Вообще-то у меня склад характера оптимистичный. Воспринимаю вещи с юмором. Люблю анекдоты, пусть даже «чёрные». Но то, что сейчас произошло, чёрный юмор явно перетягивало. Сплошная чёрная дыра.

Потом я потихоньку пришёл в себя. Сел в свой старый, видавший виды, «Шевролет». Завёл его. Правда, не с пол оборота, как обещал жулик-автодиллер, продавший мне этот автомобиль. А лишь с десятого. Потом тихонько выехал на улицу, доехал до хайвэя и покатил домой.
Собственно на этом и кончилась история с моим первым настоящим интервью в первой настоящей американской компании. Правда, после этого я ещё неделю опасался подходить к телефону. До ужаса боялся услышать знакомый голос секретарши из DPI: «Конградьюлэйшнс. Вы приняты на работу!».

Григорий Хайт.