Особое задание

В осенний день 1973 года, когда я был курсантом 4-го курса, меня прямо с занятий вызвали к самому главному для нас командиру — трёхзвёздному генералу, начальнику Военного института иностранных языков. Случай редкий – обычно идёшь сначала к командиру рангом пониже, и только потом – к самому старшему. Было ясно, что «тема» серьёзная. Меня и ещё несколько курсантов выстроили в линию у главного входя возле знамени части. К нам вышел начальник – генерал-полковник, мужчина очень серьёзного вида, ветеран войны, немногословный, строгий. «Вы направляетесь на важное задание!» — сказал он, пожал нам руки и дал указание сопровождавшим офицерам разъяснить суть этого самого задания.
Нас направляли на Ближний Восток, где в это время полным ходом шла очередная арабо-израильская война. Сначала всех повели на склад военной одежды, где переодели в одинаковую форму – гражданские костюмы, чёрные плащи и шляпы, затем повезли на военный аэродром и посадили в багажное отделение военно-транспортного самолёта. Посадили – сказано громко, так как в отсеке не было никаких кресел или ремней, а только тросы для крепления грузов. Расселись на полу и взлетели, вовсе не подозревая, что нас ждёт. Как только самолёт набрал высоту, мы почувствовали ужасный холод. Багажное отделение не обогревается, а за бортом – минус 50. Молодые парни в чёрных плащах и шляпах, по виду напоминавшие Джеймсов Бондов, съёжились в комочки и прижались друг к другу, чтобы в этом ужасном холоде хоть как-то согреться и дожить до конца полёта.
Выгрузили нас в Прибалтике на базе военно-транспортной авиации, распределили по экипажам больших грузовых самолётов, свежеперекрашенных из зелёного в серо-белый цвет. На хвосте красовался советский флаг, как у гражданских самолётов, правда на крыльях всё же хорошо просматривались очертания красных звёзд, — так было принято в военно-транспортной авиации. С этого момента началось выполнение того самого важного задания. Мы летали на военные аэродромы, загружали самолёты, ракеты и доставляли в Египет или Сирию необходимые там вооружения. В мои обязанности входило обеспечение радиообмена, то есть переговоров в воздухе на английском — общепринятом языке международного авиасообщения.
В принципе, ничего сложного, за исключением непредвиденных ситуаций при посадке и взлёте в сложных условиях. И ещё напрягала американская палубная авиация, перехватчики которой часто очень близко сопровождали наши самолёты.
Американцы, конечно же, догадывались о военном назначении наших «гражданских» рейсов. Мы же в этих ситуациях должны были переписать все цифры на их самолётах и передать в Москву, чтобы МИД смог выразить официальный протест в связи с перехватами. Но всё это было больше похоже на фарс, так как дальность действия радиостанций на наших транспортниках обеспечивала связь на расстояния не более 300 км, и радист экипажа мог только по-старинке отстукивать сообщения в Москву ключом азбуки Морзе. А в ситуациях, когда у нас на борту возникали проблемы, мы, находясь над Средиземным морем, даже не могли передать наземным службам свои тревожные сообщения. В таких случаях нам разрешалось связываться с другими самолётами, преимущественно теми же американскими, обладавшими мощными радиостанциями, и мы просили их ретранслировать сообщения наземным службам.

Наши позывные всегда начинались «Аэрофлот ван-ван (11…)», за что американцы в шутку называли нас «иван-иван».

В те дни мы возили вооружения Египту и Сирии, а американцы — их противнику – Израилю. Между самими пилотами разных «лагерей» взаимоотношения в эфире были всегда дружественными. Неприятности нас ожидали только в небе Египта и Сирии – мы часто становились свидетелями воздушных боёв и старались каждый раз по возможности обходить стороной места столкновений. А однажды в один из наших самолётов при посадке угодила израильская ракета, выпущенная с истребителя «Фантом». Все находившиеся в кабине лётчики сильно пострадали, да и взлётная полоса на некоторое время пришла в негодность. Но это были обычные будни войны, а мы редко становились непосредственными объектами чьих-либо атак.

Наша командировка, планировавшаяся как двухнедельная, в итоге затянулась более чем на два месяца, и мы потихоньку осваивались с новым для нас бытом в воюющей стране. Мой экипаж базировался на военной базе Каир-Вест, в 40 километрах от Каира. Между полётами мы жили в плохенькой гостинице в Каире, каждый раз оставляя в своём самолёте одного человека из экипажа с боевым пистолетом и гранатой на случай нападения. Вокруг пески, жара, рёв взлетающих истребителей, а по периметру аэродрома – на холмах — зенитные установки.
Всё было бы ничего, если бы не противная еда – каждый раз суп из ишака и какое-то подобие шашлыка из того же ишака. Вкус отвратительный. Гуляя по городу, я часто видел, как у маленьких «забегаловок» у входа на солнце висели тушки без шкур этих бедных животных, облитые какой-то жидкостью малинового цвета, и вокруг них постоянно кружили тучи мух. А рядом, практически на асфальте, мужики-арабы в грязной тряпичной одежде раскатывали и жарили лепёшки. В общем, выглядело неаппетитно. С удовольствием мы ели только местные вкусные апельсины. Они стоили очень дёшево и всегда были в избытке.
В то время в подземных ангарах этого аэродрома находились четыре наших самых современных истребителя – «Миг-25» (а это 1973-й год!). Они вылетели всего один раз и произвели настоящий фурор на противника. Охранял стоянку «мигов» наш специализированный отряд — офицеры и солдаты срочной службы. Местным арабам по каким-то причинам эту серьёзную миссию не доверили.
Те новейшие самолёты имели одну особенность – в их систему охлаждения в большом количестве заливался настоящий питьевой спирт. Техники, с которыми мы познакомились, предложили нам сделку – вы привезите из Союза мешки чёрных сухарей, а мы вас обеспечим любым количеством спирта и апельсинами. Идея понравилась. В один из очередных полётов мы вместе с разобранными истребителями загрузили в свой самолёт десяток мешков с чёрными сухарями и уже на авиабазе в Каире передали их нашим ребятам, а они, как и обещали, привезли нам целую машину апельсинов и в придачу залили все наши ёмкости – канистры, кофеварку (20 литров!), термосы — чистейшим спиртом. Мы как могли все пустоты своего самолёта заполнили апельсинами, да так, что даже трудно было дышать концентрированным запахом этого фрукта. И это не шутка.
В один из дней наступила моя очередь охранять наш самолёт. Я всю ночь не мог заснуть из-за сильнейшего запаха апельсинов и несколько раз выходил подышать наружным воздухом. Вокруг сплошная темнота, тишина, только вой собак. И вдруг — автоматные очереди и крики. Я заперся изнутри, пытался что-то рассмотреть в иллюминатор, но в кромешном мраке ничего не увидел.
Утром за завтраком сообщили – наш солдат из охраны ночью расстрелял своего начальника караула. За что, как и почему – не знаем. А затем мы получаем приказ – убийцу повезём на нашем самолёте в Москву. Это был непредвиденный вариант. Обычно нас сажали в Прибалтике, там не было ни таможенного контроля, ни пограничного досмотра, а тут – подмосковный военный аэродром со всеми проверками, да ещё и с преступником на борту. А мы уже загрузили весь самолёт контрабандными апельсинами и левым спиртом. Ситуация дурацкая.  Решили так. Когда зайдут проверяющие и конвоиры – разбросаем везде кожуру от съеденных апельсинов и подарим каждому проверяющему по целой сетке с фруктами. Ну а кофеварка со спиртом – будем надеяться, что пронесёт, ведь никогда таможенники не просили у экипажа чашечку кофе! На самом деле всё прошло очень гладко. Таможенники очень обрадовались нашим подаркам, покинули самолёт, не проверяя багажное отделение, а конвойные, забрав солдатика, сразу же удалились. Мы спокойно вылетели на базу в Прибалтике.
Кстати, об убийце-солдатике. Мы его перевозили в своей кабине, без всяких наручников и сопровождающих. Он — обычный срочнослужащий из «глубинки». Спрашиваю его: «Ты за что убил нашего офицера?». Он отвечает: «Я был на посту, охранял наши самолёты, вдруг услышал, как кто-то крадётся в темноте. Крикнул: «Стой, кто идёт!?». На русском, но шуршание продолжалось. Я на всякий случай сделал в ту сторону пару очередей. А когда рассвело – увидел там уже мёртвого своего начальника караула. Почему он не ответил как положено – не знаю!».
Впрочем, даже если солдатик и не кричал, а сразу же выстрелил в сторону «шуршавшего» – никто бы всё равно не смог проверить, так как снаружи кроме нашего караульного и спящих псов никого больше не было. Как с этим  солдатиком поступили в дальнейшем — я не знаю.
А мы, разгрузив апельсины и погрузив очередной разобранный самолёт, опять забрали с собой новую партию  мешков с сухарями и продолжили свой «апельсиновый бизнес». Ещё вспоминаю и золотые монетки «николашки», которые в нашем присутствии арабские жулики на вещевом рынке у площади Оперы штамповали пачками для «руссо-туристо»…

Но однажды, после того, как мы загрузили в самолёт апельсины и залили очередную порцию спирта, вдруг получаем приказ – перебраться в Каир и ждать там команду на вылет — «особое распоряжение». Когда оно поступит – никто не знает.
Просидели в гостинице несколько дней, ожидая срочный приказ, а тут как раз наше святое «7-е Ноября». Надо отметить! Экипаж распивает самолётный спирт, а я с друзьями-переводчиками из моего института отмечаю годовщину революции в гостиничном ресторане с элитными напитками — «Гордон Джин», «Мартини», правда я не напивался, соблюдал приличия угощаемого гостя.
И вдруг – команда. Срочно на вылет! Я – на ногах, командир тоже, остальные — хорошо подвыпившие, или совсем «в стельку». Всех быстро в холодный душ и в машину. Только бортинженер так и не протрезвел, да ещё и начал буянить в пьяном угаре. Командира это даже привело в ярость, и он уже был готов чуть ли не поступить с ним «по закону военного времени». 
Наконец, добрались до самолёта. Мне поручили работать вместо бортинженера. А самого буянившего связали верёвками и привязали к стойкам в грузовом отсеке – промёрзнет как следует и протрезвеет!
При взлёте командир мне говорил, что и куда тянуть, хотя я после двух месяцев почти ежедневных полётов по 14 часов – 7 туда, 7 обратно, час на разгрузку, 5-6 – на отдых — уже более-менее освоился с некоторыми важными рычагами самолёта и уже понимал, что и как крутить, на что нажимать или тянуть.
Наконец, подняли в воздух тяжёлую четырёхмоторную машину. Я старался как мог, так как усилия требовались на взлёте серьезные – гидравлики не было, всё управлялось тросами. Взлетели, включили автопилот, полетели. Все заснули. За штурвалом — только я один, переговариваюсь в ходе полёта с наземными службами. На разных языках – итальянском, греческом, сербском — прошу разрешение на пересечение границ и вежливо прощаюсь, удаляясь из зоны контроля данной страны. И тут я увидел, как в ночном небе разворачивается сильнейшая гроза.
Ленты искр проскальзывают по курсу полёта. Надо бы разбудить командира и штурмана, чтобы в ручном режиме обойти зону грозы, но побоялся – скажут: зачем поднял из-за пустяка. По стеклу кабины пробегали сверкающие электрические разряды. Сильнейшая тряска, хлопки.
Так и летели несколько часов, пока по одному мои пилоты не начали просыпаться. Чуть не позабыли вытащить из грузового отсека ещё живого, но совсем онемевшего от холода и уже протрезвевшего борттехника. Тот полёт в итоге прошёл успешно, мы всё сделали как надо и приземлились в указанном месте.
Я тогда, честно скажу, восхищался командиром экипажа – седым майором осетином.

Мы садились при любой погоде, в любых сложных ситуациях, даже когда сирийцы в Алеппо, боясь привлечь внимание «Фантомов», вообще не включали освещение полосы и посадочные радиомаяки, в результате чего в темноте мы сажали самолёт только по самолётному локатору и при приземлении подпрыгивали как кузнечики.

Самолёт наш считался очень надёжным, но перед вылетом из Прибалтики всем членам экипажа выдали парашюты, а про меня почему-то забыли. Я однажды возмутился – а вдруг понадобится, а у меня нет. Командир, расхохотавшись, отдал мне свой и сказал: «Алексей, из этого самолёта ещё никто ни разу не спасался на парашюте. Это невозможно из-за его конструкции». Успокоил…
А однажды мы чуть не врезались при посадке в самолёт ООН в международном аэропорту Каира. Топливо было на исходе, я об этом сообщаю диспетчеру и прошу посадку. Он нас отправляет на второй круг. После второго – на третий. Я уже кричу в микрофон: «У нас кончается топливо! Срочно разрешите посадку!». Вместо этого диспетчер перенаправляет нас на другой военный аэродром в 40 километрах. А топливо действительно на исходе.

Кричу в микрофон: «Мы садимся!». И без всякого разрешения совершаем посадку навстречу взлетающему «Боингу».

И вот тут я оценил мужество и спокойствие командира – сели чётко, никого не задели. Правда, был большой скандал с представительством нашего «Аэрофлота», но нас возмутило ещё и то, что ООН-овским самолётам давали «добро», а нас сорок минут держали в воздухе над аэродромом.
В тот момент я вспомнил один случай, как мы проезжали рядом с Каиром мимо старого Мёртвого города, где разместились палестинские беженцы. На нашем автобусе развевался советский красный флаг, но стоявшие у обочины палестинцы почему-то ни с того ни с сего стали швырять в нас камни. Я спросил араба-водителя: «Почему? Они же видят, что это советская машина?». Он ответил — палестинцы считают, что СССР им недостаточно помогает в их войне против Израиля. Вот и бросают камни. Тогда я подумал: «Зачем мы вообще лезем в эту кашу?».
А однажды, приземлившись сразу после бомбёжки в сирийском Алеппо, мы попросили местных воинов, одетых в какие-то цветные одеяла, разгрузить быстро наш самолёт, пока «Фантомы» не расстреляли взлётную полосу. И в тот самый момент все они, побросав автоматы, уселись на корточки и стали молиться, уставившись в одну точку. Наступило время молитвы… Тридцать минут! Мы ждать не могли, и после напряжённого полёта сами разгружали фюзеляж и крылья привезённого для них истребителя. В общем, ничего, кроме личного… Такое вот было задание.

Алексей Раздорский.